Клайд сидит, закрыв лицо руками, унылый и несчастный; это — полное отречение и безнадежность. Потом он поднимает голову.

Весло тащится по воде; в левой руке у Клайда фотоаппарат.

На лице Клайда такое неистовое страдание, такая мука после перенесенной внутренней борьбы, что встревоженная Роберта осторожно перебирается поближе к нему и берет его руку в свои.

Клайд внезапно раскрывает глаза и видит совсем близко ее лицо, полное тревоги и нежности. В порыве невольного отвращения он отдергивает руку и вскакивает. И нечаянно, без малейшего умысла со стороны Клайда, фотоаппарат ударяет Роберту по лицу. Губа у Роберты рассечена; вскрикнув, она падает назад, на корму лодки.

— Роберта, прости, я нечаянно!

Первое естественное движение Клайда — к Роберте, на помощь. Но она испугана. Она пытается встать, теряет равновесие — и лодка опрокидывается.

И опять гулко, протяжно кричит выпь. На воде медленно покачивается перевернутая лодка.

Над водой появляется голова Роберты.

Вынырнул Клайд. В лице его — безмерный ужас, он делает движение к Роберте, хочет ей помочь.

Роберта, испуганная выражением его лица, пронзительно вскрикнула, заметалась, подняла фонтаны брызг, — и скрылась под водой. Клайд готов нырнуть за нею — и вдруг замешкался, заколебался.

Вдалеке, в третий раз, гулко, протяжно кричит выпь.

По зеркальной глади озера плывет соломенная шляпка.

Лесная чаща, недвижные горы. Темная вода чуть заметно плещет о берег.

Мы слышим всплески и видим Клайда, он плывет к берегу. Выплыл, лег на песок; потом медленно садится, одна нога так и осталась в воде, он этого не замечает.

Потом его начинает трясти, дрожь все усиливается, он бледнеет и привычным движением, как всегда в минуты страха или страдания, весь съеживается и втягивает голову в плечи. Замечает, что одна нога у него в воде, и подбирает ее. Пробуждается мысль, и тогда дрожь стихает. И мы слышим эту мысль:

— Что ж, Роберты нет... ты ведь этого хотел... и ты не убивал ее... это несчастный случай... свобода... жизнь...

И совсем тихо, с нежностью, словно нашептывая ему на ухо, то же голос прибавляет:

— Сондра.

Клайд закрывает глаза. И в темноте звучит:

— Сондра.

Слышен ее смех, ее ласковый голос.

— Сондра...». (Отрывок из сценария взят из книги «Сергей Эйзенштейн. 1930—1948» Р. Юренева, исследователя творчества великого кинематографиста.)

А теперь — самое интересное: анализ!

Приведенный отрывок из сценария — блистательный пример мастерства. Автор не пошел по пути традиционного решения приема внутреннего монолога, хотя именно ему принадлежит идея разработки этого приема в кино.

В голове Клайда звучит не только его собственный голос — «Убей... Убей!» и «Не убий... Не убий!», но еще несколько хорошо знакомых, близких герою голосов.

Голос самого Клайда говорит с разными интонациями, то настойчиво, то жестко предупреждает, то уговаривает, то робко напо-

минает. Вся внутренняя борьба мыслей героя проступает в интонациях, в скупых словах назойливой идеи. Клайд колеблется, трусит, отступает.

Голос его глубоко религиозной матери — «Малыш... Малыш...» тоже звучит в его сознании. Это напоминание о смертном грехе, о котором говорила она ему в детстве.

Голос Сондры, подталкивающий его на убийство, хотя ее голос произносит только «Малыш... мой малыш» и больше ничего.

И только в самом конце сцены С. Эйзенштейн встает на путь прямого внутреннего монолога. Мы слышим пусть сбивчивую, но развернутую мысль Клайда: «Что ж, Роберты нет... ты ведь этого хотел...» и т.д.

Итак можно выделить три звуковых сферы: 1) все, что слышит сам Клайд — голоса в его сознании, собственную речь и речь Роберты; 2) все, что слышит Роберта — свой разговор с Клайдом и, возможно, крик птицы; 3) все, что слышит зритель, а ему дана вся звуковая ситуация.

Внутренний монолог — не скупой прием монтажа , а богатая красками палитра для звукозрительного сопоставления и выражения борьбы разных начал.